новая папка 2 / 45826

думалон. – Богзнаетчтотуттакое!»

Онуже произнесэто наулице.

Мало-помалу его начали одолевать другие мысли. Впечатление было неприятное: день серый и холодный, порхал снег. Молодой человек чувствовал, как озноб снова начинает ломать его; он чувствовал тоже, что как будто земля начинала под ним колыхаться. Вдруг один знакомый голос неприятно-сладеньким, дребезжащимтеноромпожелалему доброгоутра.

– ЯрославИльич! – сказалОрдынов.

Перед ним стоял бодрый, краснощекий человек, с виду лет тридцати, невысокого роста, с серенькими маслеными глазками, с улыбочкой, одетый… как и всегда бывает одет Ярослав Ильич, и приятнейшим образом протягивал ему руку. Ордынов познакомился с Ярославом Ильичом тому назад ровно год, совершенно случайным образом, почти на улице. Очень легкому знакомству способствовала, кроме случайности, необыкновенная наклонность Ярослава Ильича отыскивать всюду добрых, благородных людей, прежде всего образованных и по крайней мере талантом и красотою обращения достойных принадлежать высшему обществу. Хотя Ярослав Ильич имел чрезвычайно сладенький тенор, но даже в разговорах сискреннейшими друзьями, в настрое его голоса проглядывало что-то необыкновенно светлое, могучее и повелительное, не терпящее никаких отлагательств, что было, может быть, следствием привычки.

–Какимобразом? – вскрикнулЯрославИльич свыражениемискреннейшей, восторженнойрадости.

–Яздесьживу.

–Давно ли? – продолжал Ярослав Ильич, подымая ноту все выше и выше. – И я не знал этого! Но я с вами сосед! Я теперь уже в здешней части. Я уже месяц как воротился из Рязанской губернии. Поймал же вас, старинный и благороднейшийдруг! – И ЯрославИльичрассмеялсядобродушнейшимобразом.

–Сергеев! – закричал он вдохновенно. – Жди меня у Тарасова; да чтоб без меня не шевелили кулей. Да турниолсуфьевскогодворника; скажи, чтобтотже часявился вконтору. Япридучерез час…

Наскоро отдавая кому-то этот приказ, деликатный Ярослав Ильич взял Ордынова под руку и повел в ближайшийтрактир.

–Не успокоюсь без того, пока не перебросим двух слов наедине после такой долгой разлуки. Ну, что ваши занятия? – прибавилон почтиблагоговейно и таинственнопонизивголос. – Всегда в науках?

–Да, япо-прежнему, – отвечалОрдынов, у которогомелькнулаоднасветлаямысль.

–Благородно, Василий Михайлович, благородно! – Тут Ярослав Ильич крепко пожал руку Ордынова. – Вы будете украшением нашего общества. Подай вам Господь счастливого пути на вашем поприще… Боже! Как я рад, что вас встретил! Сколько раз я вспоминал об вас, сколько раз говорил: где-то он, наш добрый, великодушный, остроумныйВасилийМихайлович?

Они заняли особую комнату. Ярослав Ильич заказал закуску, велел подать водки и с чувством взглянул на Ордынова.

– Ямногочиталбезвас, – началон робким, немноговкрадчивымголосом. – ЯпрочелвсегоПушкина…

Ордыноврассеяннопосмотрелнанего.

–Удивительно изображение человеческой страсти-с. Но прежде всего позвольте мне быть вам благодарным. Вытак многосделалидляменяблагородствомвнушенийсправедливогообразамыслей…

–Помилуйте!

–Нет, позвольте-с. Я всегда люблю воздать справедливость и горжусь, что по крайней мере хоть это чувствоне замолкловомне.

–Помилуйте, вынесправедливы ксебе, и я, право…

–Нет, совершенно справедлив-с, – возразил с необыкновенным жаром Ярослав Ильич. – Что я такое в сравнении свами-с? Не правдали?

–Ах, божемой!

–Да-с…

Тутпоследоваломолчание.

–Следуя вашим советам, я прервал много грубых знакомств и смягчил отчасти грубость привычек, – начал опять Ярослав Ильич несколько робким и вкрадчивым голосом. – В свободное от должности время большею частию сижу дома; по вечерам читаю какую-нибудь полезную книгу и… у меня одно желание, ВасилийМихайлович, приноситьхотьпосильнуюпользуотечеству…

–Явсегдасчитал вас заблагороднейшегочеловека, ЯрославИльич.

–Вывсегдаприноситебальзам… благородныймолодойчеловек…

ЯрославИльичгорячопожалрукуОрдынову.

–Вынепьете? – заметилон, немногоутишивсвоеволнение.

–Не могу; яболен.

–Больны? да, в самом деле! Давно ли, как, каким образом вы изволили заболеть? Угодно, я скажу… какой медик вас лечит? Угодно, я сейчас скажу нашему частному доктору. Я сам, лично, к нему побегу. Искуснейшийчеловек!

ЯрославИльичуже брался зашляпу.

–Покорноблагодарю. Янелечусь инелюблюлекарей…

–Что вы? можно ли этак? Но это искуснейший человек, – продолжал Ярослав Ильич, умоляя, – намедни, – нопозвольте вамэто рассказать, дорогой Василий Михайлович, – намедниприходит один бедный слесарь: «Я вот, говорит, наколол себе руку моим орудием; излечите меня…» Семен Пафнутьич, видя, что несчастному угрожает антонов огонь, принял меру отрезать зараженный член. Он сделал это при мне. Но это было так сделано, таким благор… то есть таким восхитительным образом, что, признаюсь, если б не сострадание к страждущему человечеству, то было бы приятно посмотреть так просто, из любопытства-с. Ногде и как изволилизаболеть?

–Переезжаяна квартиру… Ятолькочто встал.

–Но вы еще очень нездоровы, и вам бы не следовало выходить. Стало быть, вы уже не там, где прежде, живете? Ночтопобудиловас?

–Мояхозяйкауехала изПетербурга.

–ДомнаСавишна? Неужели?.. Добрая, истинно благородная старушка! Знаете ли? Я чувствовал к ней почти сыновнее уважение. Что-то возвышенное прадедовских лет светилось в этой почти отжившей жизни; и, глядя на нее, как будто видишь перед собой воплощение нашей седой, величавой старинушки… то есть из этого… что-то тут, знаете, этак поэтическое!.. – заключил Ярослав Ильич, совершенно оробев и покраснев доушей.

–Да, онабыладобраяженщина.

–Нопозвольтеузнать, гдевытеперь изволилипоселиться?

–Здесь, недалеко, в домеКошмарова.

–Я снимзнаком. Величавыйстарик! Я сним, смеюсказать, почтиискреннийдруг. Благороднаястарость!

УстаЯрославаИльичапочтидрожалиот радостиумиления. Он спросилещерюмкуводки итрубку.

–Самипосебенанимаете?

–Нет, у жильца.

–Кто таков? Можетбыть, ятожезнаком.

–У Мурина, мещанина; стариквысокогороста…

–Мурин, Мурин; да, позвольте-с, это назаднемдворе, надгробовщиком?

–Да, да, насамомзаднемдворе.

–Гм… вампокойножить-с?

–Да ятолькочтопереехал.

–Гм… ятолькохотел сказать, гм… впрочем, но выне заметилиль чегоособенного?

–Право…

–То есть я уверен, что вам будет жить у него хорошо, если вы останетесь довольны помещением… я и не к томуговорю, готовпредупредить; но, знаявашхарактер… Каквампоказалсяэтот старикмещанин?

–Он, кажется, совсембольнойчеловек.

–Да, оноченьстраждущ… Новытакогоничегоне заметили? Вы говорили сним?

–Оченьмало; он такойнелюдимый ижелчный…

–Гм… – ЯрославИльичзадумался.

–Несчастныйчеловек! – сказалон, помолчав.

–Он?

–Да, несчастный и вместе с тем до невероятности странный и занимательный человек. Впрочем, если он васне беспокоит… Извините, что яобратилвниманиенатакойпредмет, но яполюбопытствовал…

–И, право, возбудили имоелюбопытство… Ябыоченьжелалзнать, кто он таков. К томуже я снимживу…

–Видите ли-с: говорят, этот человек был прежде очень богат. Он торговал, как вам, вероятно, удавалось слышать. По разным несчастным обстоятельствам он обеднел; у него в бурю разбило несколько барок с грузом. Завод, вверенный, кажется, управлению близкого и любимого родственника, тоже подвергся несчастной участи и сгорел, причем в пламени пожара погиб и сам его родственник. Согласитесь, потеря ужасная! Тогда Мурин, рассказывают, впал в плачевное уныние; стали опасаться за его рассудок, и действительно, в одной ссоре с другим купцом, тоже владетелем барок, ходивших по Волге, он вдруг выказал себя с такой странной и неожиданной точки зрения, что все происшедшее не иначе отнесли, как к сильному его помешательству, чему и я готов верить. Я подробно слышал о некоторых его странностях; наконец вдруг случилось одно очень странное, так сказать, роковое обстоятельство, которое уж никак нельзяобъяснитьиначе, каквраждебнымвлияниемпрогневаннойсудьбы.

–Какое? – спросилОрдынов.

–Говорят, что в болезненном припадке сумасшествия он посягнул на жизнь одного молодого купца, которого прежде чрезвычайно любил. Он был так поражен, когда очнулся после припадка, что готов был лишить себя жизни: так по крайней мере рассказывают. Не знаю наверно, что произошло за этим, но известно то, что он находился несколько лет под покаянием… Но что с вами, Василий Михайлович, не утомляетли васмойпростойрассказ?

–О нет, радибога… Выговорите, что онбылподпокаянием; но онне один.

–Не знаю-с. Говорят, что был один. По крайней мере никто другой не замешан в том деле. А впрочем, не слыхал одальнейшем; знаютолько…

–Ну-с.

–Знаю только, – то есть я собственно ничего особенного не имел в мыслях прибавить… я хочу только сказать, если вы находите в нем что-то необыкновенное и выходящее из обыкновенного уровня вещей, то всеэтопроизошлонеиначе, какследствиембед, обрушившихсянанегоодна задругою…

–Да, он такойбогомольный, большойсвятоша.

–Не думаю, ВасилийМихайлович; он столькопострадал; мнекажется, он чистсвоимсердцем.

–Новедьтеперь онне сумасшедший; он здоров.

–О нет, нет; в этом я вам могу поручиться, готов присягнуть; он в полном владении всех своих умственных способностей. Он только, как вы справедливо заметили мельком, чрезвычайно чудной и богомольный. Очень даже разумный человек. Говорит бойко, смело и очень хитро-с. Еще виден след прошлой, бурной жизниналицеего-с. Любопытныйчеловек-си чрезвычайноначитанный.

–Он, кажется, читаетвсёсвященныекниги?

–Да-с, он мистик-с.

–Что?

–Мистик. Но я вам говорю это по секрету. По секрету скажу вам еще, что за ним был некоторое время сильныйприсмотр. Этотчеловекимелужасноевлияниенаприходивших кнему.

–Какоеже?

–Но вы не поверите; видите ли-с: тогда еще он не жил в здешнем квартале; Александр Игнатьич, почетный гражданин, человек сановитый и пользующийся общим уважением, ездили к нему с каким-то поручиком из любопытства. Приезжают они к нему; их принимают, и странный человек начинает им вглядываться в лица. Он обыкновенно вглядывался в лица, если соглашался быть полезным; в противном случае отсылал приходящихназад, и даже, говорят, весьманеучтиво. Спрашиваетон их: что вамугодно, господа? Так и так, отвечает Александр Игнатьич: дар ваш может сказать вам это и без нас. Пожалуйте ж, говорит, со мной в другую комнату; тут он назначил именно того из них, который до него имел надобность. Александр Игнатьич не рассказывал, что с ним было потом, но он вышел от него бледный, как платок. То же самое случилось и с одной знатной дамой высшего общества: она тоже вышла от него бледна, как платок, вся в слезах и в изумленииотего предсказания и красноречия.

–Странно. Нотеперь онне занимаетсяэтим?

–Строжайше запрещено-с. Были чудные примеры-с. Один молодой корнет, цвет и надежда высшего семейства, глядя на него, усмехнулся. «Что ты смеешься? – сказал, рассердившись, старик. – Через три дня ты самбудешьвотчто!» – и он сложилнакреструки, означаятакимзнакомтрупмертвеца.

–Ну?

–Не смею верить, но, говорят, предсказание сбылось. Он имеет дар, Василий Михайлович… Вы изволили улыбнуться на мой простодушный рассказ. Знаю, что вы далеко упредили меня в просвещении; но я верю ему: оннешарлатан. СамПушкинупоминает очем-топодобном в своихсочинениях.

–Гм. Нехочу вампротиворечить. Вы, кажется, сказали, чтоон живетне один.

–Яне знаю… сним, кажется, дочьего.

–Дочь?

–Да-с, или, кажется, жена его; я знаю, что живет с ним какая-то женщина. Я видел мельком и внимания не обратил.

–Гм. Странно…

Молодойчеловек впал в задумчивость, ЯрославИльич – в нежное созерцание. Он был растроган и тем, что видел старого друга, и тем, что удовлетворительно рассказал интереснейшую вещь. Он сидел, не спуская глаз сВасильяМихайловича и потягивая изтрубки; но вдругвскочил и засуетился.

–Целый часпрошел, а я и забыл! Дорогой Василий Михайлович, еще раз благодарю судьбу за то, что свела насвместе, номнепора. Дозволителимнепосетить вас ввашемученомжилище?

–Сделайтеодолжение, будувамоченьрад. Навещу и самвас, когдавыпадетвремя.

–Верить ли приятному известию? Обяжете, несказанно обяжете! Не поверите, в какой восторг вы меня привели!

Онивышли из трактира. Сергеевужелетел им навстречу и скороговоркойрапортовал ЯрославуИльичу, что Вильм Емельянович изволят проезжать. Действительно, в перспективе показалась пара лихих саврасок, впряженных в лихиепролетки. Особеннозамечательнаябыланеобыкновенная пристяжная. Ярослав Ильич сжал, словно в тисках, руку лучшего из друзей своих, приложился к шляпе и пустился встречать налетавшие дрожки. Дорогоюон раза дваобернулся ипрощальнымобразомкивнулголовоюОрдынову.

Ордынов чувствовал такую усталость, такое изнеможение во всех членах, что едва волочил ноги. Кое-как добрался он до дому. В воротах его опять встретил дворник, прилежно наблюдавший все его прощание с Ярославом Ильичом, и еще издали сделал ему какой-то пригласительный знак. Но молодой человек прошел мимо. В дверях квартиры он плотно столкнулся с маленькой седенькой фигуркой, выходившей, потупивочи, от Мурина.

–Господи, простимоипрегрешения! – прошепталафигурка, отскочив в сторону супругостьюпробки.

–Не ушибли я вас?

–Нет-с, нижайшеблагодарю завнимание… О, господи, господи!

Тихий человечек, кряхтя, охая и нашептывая что-то назидательное себе под нос, бережно пустился по лестнице. Это был хозяин дома, которого так испугался дворник. Тут только Ордынов вспомнил, что видел его впервыйразздесьже, у Мурина, когдапереезжалнаквартиру.

Он чувствовал, что был раздражен и потрясен; он знал, что фантазия и впечатлительность его напряжены до крайности, и решил не доверять себе. Мало-помалу он впал в какое-тооцепенение. В грудь его залегло какое-то тяжелое, гнетущее чувство. Сердце его ныло, как будто все изъязвленное, и вся душа была полна глухих, неиссякаемыхслез.

Он опять припал на постель, которую она постлала ему, и стал снова слушать. Он слышал два дыхания: одно тяжелое, болезненное, прерывистое, другое тихое, но неровное и как будто тоже взволнованное, как будто там билось сердце одним и тем же стремлением, одною и тою же страстью. Он слышал порою шум ее платья, легкий шелест ее тихих, мягких шагов, и даже этот шелест ноги ее отдавался глухою, но мучительно-сладостноюболью вегосердце. Наконец, он как будто расслушал рыдания, мятежный вздох и, наконец, опять ее молитву. Он знал, что она стоит на коленях перед образом, ломая руки в каком-то исступленном отчаянии!.. Кто же она? За кого она просит? Какою безвыходною страстью смущено ее сердце? Отчегооно такболит итоскует и выливается в такихжарких ибезнадежныхслезах?..

Он начал припоминать ее слова. Все, что она говорила ему, еще звучало в ушах его, как музыка, и сердце любовно отдавалось глухим, тяжелым ударом на каждое воспоминание, на каждое набожно повторенное ее слово… На миг мелькнуло в уме его, что он видел все это во сне. Но в тот же миг весь состав его изныл в замирающей тоске, когда впечатлениеее горячего дыхания, ее слов, ее поцелуя наклеймилось снова в его воображении. Онзакрылглаза и забылся. Где-топробиличасы; становилосьпоздно; падалисумерки.

Ему вдруг показалось, что она опять склонилась над ним, что глядит в его глаза своими чудно-ясными глазами, влажными от сверкающих слез безмятежной, светлой радости, тихими и ясными, как бирюзовый

нескончаемый купол неба в жаркий полдень. Таким торжественным спокойствием сияло лицо ее, таким обетованием нескончаемого блаженства теплиласьее улыбка, с таким сочувствием, с таким младенческим увлечением преклонилась она на плечо его, что стон вырвался из его обессиленной груди от радости. Она хотела ему что-то сказать; она ласково что-то поверяла ему. Опять как будто сердце пронзающая музыка поразила слух его. Он жадно впивал в себя воздух, нагретый, наэлектризованный ее близким дыханием. В тоске он простер свои руки, вздохнул, открыл глаза… Она стояла перед ним, нагнувшись к лицу его, вся бледная, какот испуга, вся вслезах, всядрожаотволнения. Оначто-тоговорилаему, обчем-томолилаего, складывая и ломая свои полуобнаженные руки. Он обвил ее в своих объятиях, она вся трепетала на его груди…

Частьвторая

I

– Что ты? что стобою? – говорилОрдынов, очнувшисьсовсем, всееще сжимаяее в своихкрепких и горячих объятиях. – Что стобой, Катерина? что стобою, любовьмоя?

Она тихо рыдала, потупив глаза и пряча разгоревшееся лицо у него на груди. Долго еще она не могла говорить и всядрожала, какбудто в испуге.

– Не знаю, не знаю, – проговорила она, наконец, едва слышным голосом, задыхаясь и почти не выговаривая слов, – не помню, как и к тебе зашла я сюда… – Тут она еще крепче, еще с большим стремлением прижалась к нему и в неудержимом, судорожном чувстве целовала ему плечо, руки, грудь; наконец, как будто в отчаянье, закрылась руками, припала на колени и скрыла в его коленях свою голову. Когда же Ордынов, в невыразимой тоске, нетерпеливо приподнял и посадил ее возле себя, то целым заревом стыда горело лицо ее, глаза ее плакали о помиловании, и насильно пробивавшаяся на губе ее улыбка едва силилась подавить неудержимую силу нового ощущения. Теперь она была как будто снова чем-то испугана, недоверчиво отталкивала его рукой, едва взглядывала на него и отвечала на его ускоренныевопросы, потупивголову, боязливо ишепотом.